Этот рассказ Орхан мне буквально подарил — Нугзар требовал чего-то «подлинного» в высокохудожественном стиле «Новой газеты», а мне не хотелось ничего делать в этом стиле. Я уже намеревалась куда-нибудь уйти. А Орхан все с большим интересом посматривал на эту редакцию и думал, как бы ему туда прийти. И вот он рассказал мне эту историю, я ее изложила и напечатала. Это было нашей тайной. Моим прощанием с редакцией и его секретным приветом ей.
Был в перестроечное время один гигант освоения дикого социалистического пространства на предмет западного туризма. Он возил группы на Кавказ — там лыжников вертолет поднимал на вершину, и они скатывались вслед за инструктором. Час вертолета стоил 300 долларов, в Европе это было запрещено, потом запретили в Канаде, в Андах держались очень высокие цены, а тут этот вот человек сумел дело поставить довольно широко.
Попутно ему приходили в голову и другие проекты, более дешевые и более привлекательные для среднего европейца. Главный принцип был такой: придумать, обязательно здесь, не там, за кордоном, освоить и уйти, как только начинали появляться конкуренты.
В конце июля 1991 года он собрал немецкую группу для велопробега по Золотому кольцу.
Немцы приехали на очень красивых великах, здесь — невиданных. И организатор этого пробега вызвонил своего друга, чтобы он этих немцев по Золотому кольцу вез. Друг потребовал, чтобы ему и его подруге купили велосипеды, достали переводчика, двух поваров и водителя с горой продуктов, водки как местной валюты и карту маршрута. Палатки у них были с собой, поскольку на гостиницы можно было рассчитывать не везде. Дальше — его прямая речь.
***
Я лазил по горам, из поселка позвонил, а тот мне и говорит — немедленно дуй в Москву. Так я влип в это предприятие.
Выглядело это так: едут немцы в ярких облегающих костюмах на симпатичных великах с 16 передачами. А впереди я еду на советском полуспортивном велосипеде с 4 передачами и кронштейном, на котором установлена карта. Велосипед мой отличался от немецкого тем, что переключение передачи можнео было осуществить так: остановиться, слезть, приподнять колесо, переключить передачу, крутануть колесо, ехать дальше.
Машина с поварихами, рабочими, палатками, жратвой нас обгоняла и ждала вечером в условленном месте. Там же лежало огромное количество водки — с запасом на случай обмена на все, что требовалось. Кто помнит про карточную систему — водка, сигареты, продукты по талонам. Сигареты по карточкам в одну цену, без карточек — в другую.
Но в нашем кузове всего было навалом.
И вот наш первый привал на лужайке под Загорском. Накрыли пикник. Поставили бутылку водки и бутылку шампанского. Ко мне подлетает немка и говорит:
— Почему так много водки на этой поляне и так мало минеральной воды? Это что — алко-тур?
— Мало? — говорю. — Добавим.
И приходится посылать в семь вечера водителя в Загорск за минералкой.
Немцы ехали по этой тяжелой провинции, останавливались в маленьких городишках, поселках. Заходили в сельпо, смотрели, что там есть. И постепенно начали прикупать товар. В одном магазине они скупили пестрые семейные трусы в цветочек. И начали их носить как шорты.
Один русел стремительно: он присмотрел себе картузик блинчиком, выгоревшую штормовку с капюшоном на кнопках и резиновой сборкой — так, что подтянутая немецкая фигура сразу обабивалась и оседала. Он не смог пройти мимо сандалий, которые немецкое воображение поразили несоответствием дешивизны и фактом изготовления из натуральной кожи внутри, снаружи и даже в подметке. Кожаные сандалии с металической пряжкой стоили столько же, сколько пачка сигарет — и это было выше немецкого понимания. Кроме того, он купил себе вещь-мешок, которым украсил свой навороченный велосипед.
Немец в наших шмотках мгновенно становился неотличим от местного жителя, и единственное, что его выделяло — яркость и понтовитость велика, на котором, «видно, быстрее воровать картошку» — что еще могли думать попадавшиеся прохожие? «Из Львова родня, видать, прислала мужику»…
Чем дольше мы ехали, тем более местной становилась одежда, короче перегоны, больше выпивалось водки, все меньше требовалось минеральной воды. Они уставали. Спортивность убавлялась — от 100 км в первые дни мы скатились спустя неделю к 40…
Однажды мы остановились посреди поля, чтобы скрасить вечер, развели костер, испекли картошку и угостили немцев. Их это поразило.
Во-первых, возможность развести костер — в Германии это запрещено. Во-вторых, они решили, что наконец-то они узнали секрет, что же является самой лучшей и самой правильной закуской. Дальше от всех предложений посетить усадьбу, озеро, музей или храм они отказывались наотрез, если существовала альтернатива костра и картошки.
— Нет, не надо ботик, большой костер и печь картошку!
Среди них был филолог, который ежевечерне им под водку, картошку и костер читал Булгакова на немецком языке. И они считали, что все вместе составляет необычайно правильный и стройный стиль русской народной жизни.
Я потом долго размышлял над этим феноменом. И понял, что все эти элементы русской жизни присущи — но сугубо по-отдельности.
Из пестрых и разноцветных, обтянутых и спортивных они превращались в помятых, сатиновых, зеленовато-серых. И даже погода стала портиться — накрапывал дождик, смурнело, холодало.
В нашем русском стане некоторые из них получили кликухи. Высокий статный немец с шапкой кучерявых волос стал Архимедом. Дама, которая возмущалась поначалу обилием водки, прозывалась Алкоголичкой. Самый приодевшийся звался «уездным франтиком Прошкой». Был один старик за 70, небольшого роста, с прямой спиной, без всяких залысин и проплешин, с очень свежим лицом. Он никогда не отставал и лучше других сохранял форму. Быстро выяснилось, что он в России бывал — в качестве офицера вермахта, а после войны 10 лет в качестве заключенного. Ему сам Бог велел называться штурмбанфюрером. В большинстве своем они были учителями, врачами. Семейных пар не было. За исключением двух лесбиянок.
Представительница немецкой стороны Хайке как-то завела со мной разговор, что, мол, Сабина ушла от Кристины. Я сперва даже не понял, о чем речь. Как ушла? Куда ушла?
— Ко мне и ушла.
— А ты что — тоже?
— Нет, я не тоже. Но интересно попробовать.
Немцы все больше осваивали язык. «Спасибо», «пожалуйста», «как дела» разбавилось «пошел на фиг»… По утрам они все еще ели мюсли, неведомые на Руси, чем поражали всех несказанно: заливали овес с сухофруктами молоком вместо того чтобы варить его. Когда они угощали нас, мы вежливо клевали изюм, а крупу незаметно выкидывали.
В Суздаль мы приехали вечером. Все уже закрывалось, и мы решили их развлечь. Мы решили им устроить братание с народом. Нашли улицу на окраине Суздаля, прошли по домам. Тогда, в горбачевскую эру «народная дипломатия» шла на ура. Люди радостно вынесли столы, поставили прямо посреди домов, накрыли, стали варить картошку, у нас были заморские консервы, колбаса, выпивка. Когда немцы подкатили, все их уже ждали.
— Никаких палаток, никаких гостиниц. Сегодня раздадим вас по людям. А сейчас будете знакомиться с целой улицей.
И тут началась дикая, совершенно русская пьянка. Сабина уже ушла от Кристины к Хайке окончательно и бесповоротно.
Посреди всего этого тяжелого квашения подходит ко мне моя жена и говорит:
— Я с Кристиной целовалась. Очень интересно. Пойди попробуй.
— Ты уверена? — спрашиваю.
— Пойди, попробуй.
Пошел. Действительно, интересно. Ладно. Тут самый зажиточный хозяин улицы, едва я вернулся к его крыльцу, спрашивает:
— А почему все ходят с этой немкой целоваться?
А я говорю ему:
— Иди, попробуй. Это у немцев такой обычай дружеский.
Ну, он пошел. Тут его хозяйка видит, как ее мужик с бабой немецкой при всех целуется. Кристина уже здорово пьяна. И целуется со злым остервенением и куражом брошенного человека. И хозяйка стала воздух ртом хватать и как-то оседать. Я ее подхватываю и говорю:
— Не бойся ты! Кристина лесбиянка — это вообще не считается.
— Лесби — что? — с лица бледная, но оседать перестала.
Ей принялись объяснять. Она очень удивилась, что бывает такое, но поверила.
— Она — вроде как он? Да уж… — и оглядела своего мужа, возвращающегося от немецких поцелуев с таким чувством, как будто на нем могли эти поцелуи проявиться как симпатические чернила.
Между тем пьянка набирала обороты. «Штурмбанфюрер» сидел в обнимку с ветераном войны, который вынес из дома аккуратный деревянный ящичек, с выжженным рисунком на крышке. И на странной смеси русского и немецкого они обсуждали, кто на каких фронтах воевал, из ящичка доставались медали, орден, фотографии. Вроде бы в атаке им сойтись не привелось, хотя бывали рядом.
Братание шло мощным темпом. Никто ничьей победы не оспаривал. Нормальный такой вот обмен солдатскими воспоминаниями.
Так они все напились, что убирать ничего не стали, столы простояли всю ночь под мелким дождичком.
Утром немцы проснулись с настоящим тяжелым русским похмельем. Пили рассол. Их учили, как надо. Кристина даже опохмелилась. Только к обеду стали приходить в себя, послушно отправились смотреть музей деревянного зодчества. И на фоне такого глубокого русского посконья они окончательно слились с пейзажем, ритмом, настроением и красками. Немец растворился добровольно и без остатка.
Суздаль им понравился очень. После музея они пошли в Трапезную — ресторанчик со сбитнем и медовухой. Как-то медленно от медовухи они перешли к вину, потом к водке. Нализались стремительно и — опять — до неузнаваемости. «Алкоголичка» танцевала на столе — скорее всего за всю жизнь впервые эта интеллигентная и аккуратная женщина по-настоящему оторвалась.
Когда они вернулись на эту улицу, они потребовали продолжения, но не в рамках общей пьянки, такими вот кустами — с хозяевами вместе.
Языковой барьер был преодолен легко — как будто его и вовсе не было.
Суздаль их сломал. Дальше они уже ничего не хотели — ни велосипедов, ни перегонов, ни музеев. Через двадцать километров велосипеды встали, и они сказали, что пора устраиваться на привал. Палаток они тоже больше не хотели. Пришлось договариваться с пионерлагерем.
Костер, картошка, водка — набор был известен. Персонал сидел за столом без напитков, непьющий водитель, поварихи. И затаив дыхание, наблюдал, как двое немцев отделились от костра, тихо прошуршали меж кустов, залезли в кузов машины и — украли дополнительные две бутылки. Сверх выделенной им нормы, за размер которой они ожесточенно торговались.
Немцы начали воровать ежедневно. Причем, воровали они у самих себя. По самому русскому из всех методов. Профессор-филолог освоил это ремесло в совершенстве и справлялся, несмотря на все наши ухищрения водку спрятать. Таяли бутылки, с ними таяли шансы доставать бензин. Немцы на эти доводы как-то криво усмехались и безответно глядели в сереющие русские дали.
Они хотели только, чтобы им дали пить и слушать про русскую жизнь в словах Булгакова, чтобы мерцало пламя костра среди осклизлых берез, вязкой придорожной глины, чтобы сапог вяз во влажном мху, а с неба сыпались бы на их пьяные головы звезды. Никакого маршрута им больше было не нужно. Медленно добирались до Иванова, а там их погрузили в пароход и спустили по воде до Москвы.
Так вот завязла здесь немецкая армия. Их стальной авангард вклинился в сердце России — и застрял, запечалился беспричинной русской тоской, запил. Меньше других, к слову, обрусел именно штурмбанфюрер — он уже был привит, и хворь его не брала.
Профессор потом зачастил сюда с лекциями. Кристина некоторое время работала в совместной фирме, состоявшей только из рослых валькирий. Алкоголичка прислала письмо, что учит русский язык и хочет еще раз побывать в России. Штурмбанфюрер приехал еще один раз вместе с несколькими товарищами по лагерю.
Я его встречал. Мы обнялись. И крепко пожав мне руку, представив своих стариков, он посмотрел своими пронзительными глазами и шепнул:
— Ну что, костер, картошка?
6 мая 2002 года
